Перевод: Энди
В конечном счёте, Лилиана даже не помнила, с чего вообще начала петь.
Клан Лилианы, а вернее — мать её матери, и мать той матери, и та, что была ещё до неё, — все они принадлежали к роду, что испокон веков странствовал по миру, нигде не оседая надолго.
Участь странствующего менестреля — это участь перекати-поля. Естественно, публике ты быстро надоедаешь. Поэтому они никогда не задерживались на одном месте, а продолжали свой путь на своих двоих, следуя за ветром и велениями сердца.
Среди них бывали и те, кто сбивался в большие группы, целые труппы, что давали представления сообща, но Лилиана по натуре своей не слишком любила толпу. Нет, она не то чтобы не любила людей, просто их чувства не находили в ней отклика. Проще говоря — расхождения в музыкальных взглядах.
И подобно своей матери, Лилиана отправилась в путь одна.
И всё же, нельзя отрицать, что её уход в самостоятельную жизнь состоялся на удивление рано, даже по меркам вольнолюбивых менестрелей. Она покинула отчий кров, когда ей было всего тринадцать.
— Да к чёрту всё, сколько можно! Не собираюсь я тут киснуть! А вы, отец, мать, делайте что хотите!
Ссора, пусть и не была пустяковой, закончилась именно тем, что она, хлопнув дверью, сбежала.
Едва ей исполнилось десять, Лилиану неудержимо потянуло на волю. Это было до безрассудства опрометчивое решение для мечтательной девочки, и родители — особенно мать — изо всех сил пытались её удержать.
Однако в свои десять лет юная Лилиана была уже эмоционально взрослее многих своих сверстниц. Немалое влияние на это оказали бесчисленные баллады, которые она впитывала с малых лет, слушая игру отца и пение матери.
Для маленькой Лилианы герои материнских песен были кумирами.
Погружаясь в их приключения и испытания, битвы и любовь, терзания и победы над собой, она больше не могла мириться с тем, что сама топчется на месте.
Ведь все те, кого я так хорошо знаю по песням, так свободно выбирали свой путь!
Для десятилетней Лилианы герои и легендарные личности из песен были друзьями. Ей нестерпимо хотелось пройти теми же дорогами, что и они, увидеть те же пейзажи, что видели они, прочувствовать всё то же самое под тем же небом, на которое они все смотрели.
Удивительно, как она вообще вытерпела целых три года с такими чувствами в душе.
За это время Лилиана до предела разожгла в себе и неукротимую страсть, и чувство одностороннего товарищества к героям историй. Она тайком, воровски перенимала у отца технику игры на лютне, а у матери — её голос и множество знаменитых песен.
И вот, в ночь своего тринадцатилетия, получив в дар от матери передававшуюся в роду из поколения в поколение лютню, она, после грандиозного скандала, вылетела из родительского гнезда в самостоятельную жизнь.
— Уха-ха-ха-ха! Ну, погодите у меня, отец и мать! Я стану Королём Менестрелей!
Окончательно оторвавшись от родительской погони и оставшись одна, она поклялась в этом ночному небу.
Так началось великое приключение Лилианы Маскарад.
Теперь-то я понимаю, что тот скандал на самом деле был проявлением родительской заботы.
С десяти лет родители без устали пытались удержать её от безрассудного шага. Они указывали на её незрелую технику, потешались над пробелами в знании песен, а иногда даже лишали её ужина.
— О-хо-хо-хо! Такой соплячке, как ты, ещё десять лет рано думать о самостоятельности! Кто так дерзко отвечает, тот останется без мяса кролика, пойманного в силки!
— Ох-ох-ох, какая жалость! А ведь мясо сегодня такое нежнейшее, тает во рту! Какая жалость, что детки, которые не слушают папу и маму, останутся голодными!
Думаю, они были типичными мечтателями, и в хорошем, и в плохом смысле.
Страшно представить, какой болью отозвался в их сердцах уход единственной дочери. Уверена, прощаясь, они испытывали множество противоречивых чувств.
— Что ж, одним ртом меньше! Теперь хоть трижды в день сможем наедаться!
— Раз Лилиана ушла, может, ещё одного ребёнка заведём, а?
Да, наверняка их раздирали противоречия. Они точно жалели о её уходе. Несомненно.
А тот скандал был их последним подарком для меня.
Они сделали так, чтобы, даже если мечты Лилианы разобьются и она захочет вернуться домой, у неё не было такой возможности. Они специально бросались такими бессердечными словами, чтобы отрезать ей все пути к отступлению.
Когда у человека есть куда бежать, он становится слабее. Если есть надежда на тёплый дом, куда можно вернуться, дух авантюризма не сможет разгореться в полную силу до самого конца.
У странствующих менестрелей нет своей родины.
Родина и семья — две опоры, которые обычно есть у человека, — для них слиты в одну. Поэтому зависимость от семьи подсознательно очень сильна. И разорвать эту связь — главное препятствие на пути к самостоятельности.
Лилиана преодолела это благодаря юношескому безрассудству и тонкому расчёту родителей.
Она поняла всю глубину их заботы лишь тогда, когда, хлебая грязную воду, жуя корни трав, изнемогая от голода и бессилия, была готова захныкать.
Хочу домой.
Сломайся она тогда, и, возможно, сейчас её лютня пылилась бы в углу. Она была благодарна родителям. Их расставание, без сомнения, было лучшим решением для всех.
— А?
— Кхм.
— Ой, ну надо же.
Впрочем, когда спустя несколько лет она случайно столкнулась с ними в одном из городов, неловкость была просто запредельная. Тем более что на руках у родителей сидела незнакомая ей маленькая девочка.
Лилиана догадалась, что это, должно быть, её сестра, но не обменялась с родителями ни словом. Она лишь гордо выпрямила спину и прошла мимо.
Через несколько лет, когда я добьюсь чего-то, чем можно будет по-настоящему гордиться, возможно, я смогу встретиться с ними снова и перекинуться парой слов с улыбкой. Но сейчас я ещё не готова. Так что на сегодня — всё.
Конечно, была вероятность, что после этой встречи она больше никогда не увидит родителей. И скорее всего, у неё так и не появится возможности сказать своей сестре, имени которой она не знала, что она — её старшая сестра.
Но это было неважно. Таков был её выбор — жизнь в гармонии с песней.
К тому же, когда-нибудь, когда слава Лилианы прогремит на весь мир, её бесшабашные родители непременно начнут всем об этом рассказывать. И первой жертвой их хвастовства, несомненно, станет её младшая сестра. Что ж, добавить и это в список своих амбиций — чем не удовольствие?
— Хе-хе, какое волнующее будущее меня ждёт! Хотя у меня особо и волноваться нечему! — с этими словами семнадцатилетняя Лилиана с новыми силами зашагала вперёд.
Итак, ей исполнилось двадцать два. За девять лет самостоятельной жизни — что и неудивительно — ей пришлось пройти через череду трудностей. Её путь отнюдь не был усыпан розами.
Особенно сразу после ухода из дома в тринадцать лет. На следующий же день после своей клятвы «стать Королём Менестрелей», а затем и через день, она уже была на волосок от смерти. Если бы её не подобрал проходивший мимо караван торговцев, где она некоторое время работала прислугой, чтобы скопить немного денег на дорогу, она бы точно умерла в одиночестве.
Это была группа купцов, путешествовавших по разным землям и торговавших всякими товарами.
Лилиану приютили в их караване, где она исполняла обязанности служанки и заодно развлекала всех песнями. Эта жизнь, с гарантированной едой и крышей над головой, была несравнимо безопаснее и комфортнее, чем путешествие в одиночку.
Когда они прибывали в город, Лилиана брала свою лютню и пела на улице, чтобы заработать на пропитание. Она никогда не забудет трепета, который испытала, когда впервые, без помощи отца и матери, получила в награду горсть монет.
С караваном она провела около года, пока он не распался. Глава каравана наконец накопил достаточно средств, чтобы осесть в городе и открыть свою лавку. Некоторые из торговцев, с которыми она сдружилась, звали её с собой, но Лилиана вежливо отказалась и снова осталась одна.
Она отказалась от безопасной и комфортной жизни, чтобы, став свободной и лёгкой на подъём, оттачивать своё мастерство.
Дни, проведённые в тепличных условиях, закончились. Легенда о Лилиане Маскарад начиналась. Именно с таким настроем она и отправилась в путь, в этом нет сомнений.
Опустим рассказ о нескольких последующих годах лишений.
Одно дело — выступать под вывеской торгового каравана или как представительница клана талантливых менестрелей. Но когда ты остаёшься одна, простая девчонка-певунья без всякой поддержки, — мир встречает тебя холодно.
Примерно в это время она и осознала истинный смысл прощальной заботы своих родителей.
И тогда же Лилиана постигла ещё одну важную истину об этом мире.
Мир, в котором жила она, и миры героев из её любимых историй — не одно и то же. И она им — не соратница и не друг.
Это случилось не из-за какого-то конкретного события.
Просто однажды ночью, как обычно перекусив корешками и съев в лесу несколько незнакомых красных ягод, от которых у неё разболелся живот, она, корчась в одиночестве от боли и лихорадки, вдруг всё поняла.
Герои из прекрасных историй, что она знала, никогда бы так не поступили.
Потому что их истории уже завершены. Дни, когда они проливали кровь, говорили о мечтах, выкрикивали свои желания и взмахивали мечами, остались в далёком прошлом. А Лилиана лишь собирала крупицы их наследия и пересказывала их людям.
Лилиана любила их, но они никогда не полюбят её в ответ.
Её чувства были абсолютно односторонними и, более того, упирались в тупик под названием «прошлое», теряя всякий смысл.
Если так… то кто же такие странствующие менестрели?
Убежав из дома с криком «Я стану Королём Менестрелей!» и кое-как прожив несколько лет, называя себя таковым, Лилиана наконец осознала, что она — подделка.
Она, словно беззащитная птаха, врезалась в стену, о существовании которой никогда прежде не задумывалась, и ощутила, будто ей сломали нос и выбили все передние зубы.
Три дня и три ночи её мучили боль в животе, жар и рвота.
В бреду, в полузабытьи, она без конца размышляла об этом.
На четвёртый день, проснувшись утром, Лилиана почувствовала себя лучше. Она умылась в ручье и напилась воды.
Собственное отражение в воде показалось ей совершенно другим.
Ветер колыхал траву и деревья, тихо журчал ручей, слышались стрекот насекомых и пение птиц.
И в этом всём она впервые почувствовала песню.
Слёзы хлынули из глаз, и Лилиана, не в силах сдержаться, бросилась в ручей.
Насекомые, птицы и рыбы испуганно разбежались, и во всём этом, в каждом их движении, была музыка. Вынырнув из воды, она, с искажённым от чувств лицом, то смеялась, то плакала, гоготала и рыдала навзрыд.
Спустившись с горы, грязная и мокрая, Лилиана вышла на городскую улицу.
Люди с отвращением обходили стороной оборванную девушку с инструментом в руках. Хозяин лавки, перед которой она остановилась, скривился, на лицах прохожих читалось недовольство.
Постой она так ещё несколько секунд, и какой-нибудь бессердечный прохожий наверняка бы её толкнул.
Но Лилиана действовала быстро. Не потому, что боялась, что её прогонят.
В тот момент ей просто хотелось петь.
— ...
Когда струны её лютни издали первый звук, сколько человек это заметили?
Заметили, что у оборванной, грязной девушки её старенькая лютня и руки, что к ней прикасались, были безупречно чисты?
Сколько их было, неизвестно.
Но можно с уверенностью сказать одно: сознание тех, кто это заметил, тут же было увлечено чем-то другим.
— ...
Как только Лилиана начала играть, и из-под её тонких, изящных пальцев полилась музыка, все на улице замерли, затаив дыхание.
В одно мгновение все осознали, что произошло нечто невероятное, и были ошеломлены нахлынувшей на их сердца волной.
Их взгляды устремились к источнику звука — к грязной девушке, стоящей на улице.
Чувствуя это всеобщее внимание, Лилиана понимала, как нарастает в ней самой волнение. Сцена была готова, и она одним махом взбежала на неё.
И когда жар исполнения достиг своего пика, Лилиана запела.
Из её гортани полилась настоящая «Песня», настолько непохожая на всё, что она пела раньше, что она сама не могла поверить, что это её голос.
Воспоминания о бесчисленных знаменитых песнях, которые она знала, проносились сквозь неё и улетали прочь.
Она с ясным и светлым чувством провожала в небеса те песни, что всегда были рядом с ней, тех, кого она считала своими близкими друзьями.
Песня — это дар. Для моих былых друзей, чьи истории поют, я — никто.
И это было правильно. Лилиана осознала своё место, свою суть как странствующего менестреля.
И осознав это, она поняла, что сможет продолжать петь.
Она будет хвастаться всем и каждому, рассказывать, какие удивительные люди жили в этом мире!
Она будет хвастаться, что когда-то по ошибке считала этих великих людей своими друзьями!
И когда-нибудь она подружится с по-настоящему великим человеком и будет петь песни о том, какой потрясающий у неё был друг, хвастаясь уже по-настоящему!
— ...
Закончив петь, Лилиана плакала.
И люди, слушавшие её в оцепенении, плакали вместе с ней, шмыгая носами.
Оглушительные аплодисменты заполнили улицу. В тот день Лилиана Маскарад стала настоящим странствующим менестрелем.
И с тех пор её союз с музыкой не прерывался.
Вспоминая тот день, когда она впервые спела, отправившись в одинокое путешествие, и тот, когда впервые спела, став «странствующим менестрелем», Лилиана пела на вершине горящей контрольной башни.
В груди у неё бурлило что-то похожее на то отчаянное чувство из прошлого.
Ей нестерпимо хотелось петь. Слишком много было того, что нужно было облечь в слова, превратить в звуки. Ей хотелось петь даже в тот самый момент, когда она уже пела. Это была уже настоящая болезнь.
Белое пламя, избирательно сжигающее свои жертвы, всё ещё бушевало, не ослабевая.
Обжигающий зной этого пламени не достигал Лилианы, но его жар беспрестанно истязал её тело. Подошвы ботинок горели, а всё тело, только что пробежавшее через раскалённую каменную башню, кричало от боли. Боль была настолько нестерпимой, что хотелось тут же рухнуть на колени и закричать.
Но нет, кричать было нельзя. Кататься по земле от боли — слишком расточительно.
Внизу были люди, слушавшие её песню. И этот голос был создан для пения, а не для криков.
— ...
Песня, которую она исполняла, была не из тех, что она унаследовала от матери или своего клана.
Возможно, для странствующего менестреля, чьё предназначение — передавать истории, это было неправильно, но это была та самая песня, которую она получила в дар, когда впервые познала музыку, наполняющую мир.
Когда наступает новое утро, небо окрашивается в багрово-жёлтые тона.
Лилиана любила это небо, что прогоняет ночь и знаменует начало нового дня.
А затем, опережая даже этот багрово-жёлтый рассвет, наступал настоящий день, принося с собой лазурь.
Небо, что рассвет опережает.
Какая бы ни была ночь, утро всё равно наступит.
И голубое небо, опережающее рассвет, которое приходит ко всем без исключения, — это начало нового дня.
— ...
Сейчас город охвачен хаосом. Множество людей парализованы тревогой и горем.
Это правда, что все они бьются и мечутся в ночи, не видя ни прошлого, ни будущего.
Но Лилиана хотела петь о том, что утро всё равно наступит.
И потому что она хотела об этом петь, она пела.
Для неё не было ничего мучительнее, чем сдерживать песню, которую хочется спеть.
Поэтому она вкладывала всю себя в то, о чём хотела рассказать именно сейчас.
Лилиана продолжала петь на вершине контрольной башни, и голос её дрожал от напряжения.
Её пальцы плясали на струнах лютни, и, подыгрывая себе, она и вправду танцевала, перемещаясь по всей площадке на вершине, чтобы как можно больше людей, окруживших башню, могли её услышать.
Но, увы, её голос ни за что не смог бы достигнуть ушей всех присутствующих.
И дело было не только в громкости. Была проблема расстояния. Проблема состояния душ слушателей. Как бы Лилиана ни вкладывала в песню свою душу, существовала физическая и духовная стена, которую ей было не пробить.
Она верила в силу песни.
Но песня становится песней лишь тогда, когда она достигает слушателя, когда она исполняет своё предназначение.
Сколько их было там, окруживших башню, раздавленных тревогой и горем?
Сотни, тысяча, а может, и несколько тысяч. У Лилианы не было опыта пения для такого количества людей без помощи магических устройств, одной лишь силой своего голоса.
Простой человек не обладает ни способом распространить свой голос, ни возможностью донести его до многих одновременно.
Вызов, который бросила Лилиана, был безрассуден, а её желание — слишком далёкой мечтой.
Когда-то, десятилетней девочкой, она уже слышала от собственных родителей, что её амбиции безрассудны.
Неужели и сейчас то же самое? Неужели она просто повторяет свои ошибки?
Неужели сила песни — настоящая, а она сама, та, что доносит эту песню, — всё ещё подделка?
Неужели всё должно закончиться вот так?
— …!
Неужели нельзя?! — от этого внутреннего крика в горле пересохло.
И в тот же миг…
— Лилиана — моя прелестная «Дива»! Прошу, околдуй меня навеки своей песней!
В памяти Лилианы всплыли глупые слова, сказанные одним глупым мужчиной.
Странный был человек. Если честно — чудак. А правильнее сказать — извращенец.
Многие мужчины, услышав пение Лилианы, пытались подойти к ней с нечистыми помыслами.
Всех их она отшивала. Она не могла одалживать свой голос тем, кто не был искренен по отношению к песне, кто хотел использовать её ради корысти. Это был её долг как странствующего менестреля.
— Я покорён твоей красотой! Прошу, будь рядом со мной!
Так что он был первым, кто подошёл к ней с корыстными намерениями, но нацеленными на её внешность.
О том, что Лилиана — менестрель, он узнал уже после того, как с ходу начал подкатывать к ней. И когда у неё появился шанс спеть для него, она заметила, что он пялится не столько на песню, сколько на её лицо, грудь и ноги, что, честно говоря, было неприятно.
Но при этом он не то чтобы не был тронут её пением, и свою симпатию к ней самой скрывать даже не пытался.
Он был очарован внешностью Лилианы, но проявил понимание и к её песням, и, узнав её характер, не отступил.
— В городе Пристелла четыре Великих Шлюза. На случай чрезвычайной ситуации в городе есть несколько убежищ. Это магическое устройство используется для того, чтобы напоминать жителям о повседневных опасностях и помогать им принимать решения в экстренных ситуациях»
— Э-э… и к чему вы это?
— Я подумал, почему бы не пустить в эфир твою песню. В городе всё ещё много людей, не знакомых с твоим творчеством. Воспользуйся этой возможностью!
Пение через магическое устройство казалось Лилиане профанацией.
Разве песня не должна звучать прямо перед слушателями? Она колебалась и хотела отказать. Но он беззаботно улыбнулся и сказал: — Твой облик я хочу оставить только для себя. Но твой голос — нет, им нельзя владеть единолично. «Дива» — для всех, а Лилиана — для меня. Разве я прошу многого?
Надо же, с каким невинным лицом этот чудак улыбается.
Если он думает, что этим сможет её соблазнить, то она может лишь фыркнуть ему в лицо.
Лилиана знала множество любовных историй, передаваемых в песнях по всему миру.
Она знала героев и героинь, что влюблялись, сходили с ума от любви и страсти в этих историях. Знала, какими словами их очаровывали, какие жесты заставляли их сердца биться чаще, знала, чем заканчивались их романы.
Поэтому Лилиана была не настолько наивна, чтобы повестись на такие слова.
Не настолько, нет… но всё же, но всё же слово «Дива» ей понравилось.
Оно звучало так громко, так пафосно, что она и в мыслях не могла гордо сказать, что достойна его.
Но он, Киритака Мьюз, ожидал от Лилианы, что она станет «Дивой».
Это он сделал её «Дивой» этого города.
— ...
Донесись, отзовись, заставь трепетать, моя песнь!
Как бы ни была темна ночь, как бы ни был непрогляден мрак впереди…
Утро всё равно наступит, как и всегда.
И она будет петь об этом, веря в это сильнее всех, громче всех.
Лилиана Маскарад, «Дива» города водных врат Пристелла.
— ...
Весь тот жар и боль, что она чувствовала, теперь исчезли.
Всё её существо сосредоточилось в кончиках пальцев, играющих на лютне, в ногах, что несли её в танце, и в голосе, что продолжал петь.
Она выжимала из себя всё до последней капли, будто иссякала.
Все чувства, всю мощь своего голоса, всё без остатка.
— ...
Поя, поя, поя во всю мощь, Лилиана не замечала.
Не замечала, что больше не слышит стонов людей, чьи сердца были порабощены.
Люди, стоявшие за пределами горящего водного канала, что задыхались от боли и горя, теперь смотрели в небо.
Нет, не в небо. На охваченную пламенем контрольную башню, откуда доносился голос.
На её вершине маленькая фигурка, издалека, продолжала петь.
Они не могли отвести от неё глаз. Все их чувства были сосредоточены на слухе, все, затаив дыхание, внимали песне.
Песня, которая по идее не должна была до них донестись, была отчётливо слышна всем и каждому.
Это не было ни чудом, ни массовой галлюцинацией. И уж тем более не было Полномочием Архиепископа Греха по разделению эмоций.
Это было истинное пробуждение дара, ниспосланного Лилиане с небес, — её «Божественной Защиты Телепатии».
Сила этой Божественной Защиты, до сих пор проявлявшаяся лишь подсознательно, в этот миг наконец раскрылась во всей своей полноте. Подкреплённая её талантом певицы и готовностью пожертвовать всем в этот самый момент, она обрушилась на город колоссальной мощью.
Конечно, сама Лилиана об этом не знала.
И в этом месте не было никого, кто стал бы бестактно объяснять ей, что произошло.
Лилиана просто пела, вкладывая в это всю свою душу.
Как настоящий менестрель, она вливала в песню всю себя, доверяя этому мгновению всё, что у неё было.
И здесь, без сомнения, звучала песня «Дивы» Пристеллы.
— Всё же, чутьё меня не подвело, когда я выбрала её, — усмехнулась Присцилла, сжимая Меч Света, что раскалился докрасна, словно вобрав в себя солнце.
Песня доносилась и до её ушей.
На сцене из горящей контрольной башни Лилиана пела во всю мощь своего прекрасного голоса.
Пусть пламя Меча Света и сжигает лишь то, что выберет, но жар, исходящий от него, был настоящим. Внутри контрольной башни было жарко, как в печи, а раскалённый камень обжигал. Должно быть, в этот самый момент Лилиане хотелось спрыгнуть вниз от невыносимого зноя.
И всё же, слушая эту песню, через которую должны были передаваться все её эмоции, она не чувствовала ни жалоб на страдания, ни бравады перед болью.
Не то чтобы Лилиана её не чувствовала. Просто песня превзошла боль.
Это было воистину глупое заключение. Предел глупости, на который способен лишь глупец.
Доказательство того, что высшая степень одарённого дурака порождает результат, настолько глупый, что он опровергает всякую логику.
— Её глупость даже восхищает. Дурость и глупость — разные вещи. Жизнь глупца не имеет ценности, но у дурака есть хотя бы достоинство быть забавным. А эта, вдобавок ко всему, доказала, что её ценность выходит за рамки простой забавы. Посему, за её поступок положена награда.
Не успела Присцилла закончить свою речь, как сверху и слева на неё обрушились горящие железные цепи. Челюсти огненных змей устремились прямо к остановившейся Присцилле.
Какая бестактность и уродство.
Она взмахнула Мечом Света, и его красный клинок сверкнул в косом ударе.
Одним мощным взмахом она перехватила обе атаки, сверху и слева, и отбила приближающиеся цепи. Почти одновременно раздались два лёгких звенящих звука, а в ответ на сияние послышалось полное ненависти цыканье Сириус.
— И ты, и та девчонка — обе вы действуете на нервы! Чем я от неё отличаюсь?! Методы разные, но суть одна! Это лишь доказательство того, что мы едины в чём-то одном!
Сириус громко вскрикнула и притянула к себе обрубленные концы цепей.
Она взмахнула руками, и из них вырвалось пламя. Полы её плаща затрепетали от жара, а налитые кровью глаза были устремлены на Лилиану, танцующую на вершине горящей башни.
Сила «Божественной Защиты Телепатии» Лилианы была огромна, и её отголоски достигли и Сириус.
Та, будучи чуткой к переменам в чужих эмоциях, безошибочно ощутила результат песни.
Жители освобождались от проклятия «Гнева», насаженные в их души.
За пределами горящих водных путей, в глазах застывших людей больше не было безумия. Их глаза наполняла не ярость, а лишь лёгкая пелена слёз.
Какие именно эмоции породили эти слёзы, эту сложную и странную смесь, Сириус уловить не могла. Они не были чем-то одним, они постоянно менялись и колебались.
— Если бы тот человек был здесь, если бы только он… я бы смогла доказать! Почему вы всё время встаёте у меня на пути?! Люди же ищут друг друга, хотят стать единым целым! Так мир и существовал! Так почему же?!
— Даже одну и ту же песню все воспринимают по-разному. Даже восхищаясь великой песней, в одно слово «прекрасно» каждый вкладывает свой смысл. Для той, кто так шумно кричит об эмоциях, твоё понимание самой сути весьма поверхностно… именно это и называют глупостью.
— Да замолчи ты-ы-ы-ы!!!
От безжалостных слов Присциллы глаза Сириус расширились, и она с рёвом соединила руки. Цепи звякнули в её сложенных ладонях, и она силой сорвала их со своих рук.
Сдирая кожу и мясо с рук, Сириус, превозмогая боль, освободила их, а затем, сжав сорванные цепи в один пучок, яростно закрутила их над головой.
Вращающиеся цепи охватило пламя, и огненный вихрь расширился до предела.
Раскалённый адский огонь превратился в диск, и от чудовищного жара загорелась и сама Сириус.
— Неужели эти твои бинты — результат подобных выходок?
Если её бинты скрывали ожоги, полученные таким вот образом, то это было верхом безрассудства.
Перед лицом самой мощной и грозной атаки за всё время битвы, Присцилла оставалась невозмутимой.
Сначала две огненные змеи, затем — одно мощное пламя, а теперь — ещё более чудовищный огонь.
Присцилла со скучающим видом смотрела на огненный вихрь, который, без сомнения, испепелил бы её без следа.
— Дрожь эмоций… сильное душевное волнение… иными словами — страсть, иными словами — «Гнев»!
Отдавшись во власть эмоций, которые она сама презирала и ненавидела, Сириус превратила свой огонь в волну жара.
Обрушившееся с силой вращения пламя уже не было похоже на цепи. В тот момент, когда оно было выпущено, роль цепей как проводника была окончена.
Цепи, исполнив свою роль, мгновенно расплавились, и на Присциллу двинулась лишь огненная масса. Раскалённый шар, казалось, заслонил не только взор, но и весь мир, и эта атака по своей площади была сравнима с упавшим с неба облаком.
Увернуться невозможно. Защищаться — значит быть поглощённой.
Против самого пламени можно было сделать лишь одно.
— Воля моя — воля небес, и сияние Меча Света подчиняется ей.
Навстречу надвигающейся огненной волне Присцилла приготовила свой Меч Света.
На этот раз не как попало, а подняв его над головой в высокую стойку.
— Сгинь!
— ...
В момент столкновения Сириус изрыгнула проклятие в адрес Присциллы, стоящей по ту сторону пламени.
Присцилла пропустила её ярость мимо ушей. Она слышала лишь песню.
За долю секунды до того, как волна жара должна была поглотить её, с Мечом Света произошла перемена.
Меч, до этого сиявший ярче любого драгоценного камня, внезапно погас, и в руке Присциллы остался лишь клинок с красной рукоятью и алым лезвием.
И именно этот, лишённый света меч, обрушился на пламя.
— ...
Потеряв своё сияние, драгоценный меч превратился в обычный кусок стали, лишённый всякого божественного величия.
«А потому у него не хватит сил отразить надвигающийся огонь», — таков мог бы быть вердикт любого, кто наблюдал бы за этим со стороны.
Однако результат был прямо противоположным.
— Отведай сполна, — шёпот Присциллы, завершившей взмах Мечом Света, должен был утонуть в пламени.
Но она не исчезла. Более того, на её теле не было даже следов жара, она стояла, как и прежде, прекрасная и невредимая.
И волна пламени, обладавшая столь чудовищной силой, исчезла, не оставив после себя и следа.
Куда оно делось, знал, казалось, лишь Меч Света, вновь обретший своё сияние.
— М-м…
Сжав меч, Присцилла вдруг изменилась в лице.
Дерзкая улыбка сошла с её щёк, и она, с трудом сдержав цокот языка, бросилась вперёд.
Её взгляд был устремлён на спину Сириус, которая сорвалась с места раньше неё.
Быстроногая бестия стремительно удалялась от Присциллы. Она побежала, очевидно, не видя результата своей атаки.
А значит, целью Сириус с самого начала была не Присцилла, а…
— Прекрати эту свою занудную песню! Не смей самовольно отрицать наш с ним «Гнев»!
Сириус с налитыми кровью глазами неслась прямо к контрольной башне, где пела Лилиана.
Белое пламя, окружавшее башню, давало проход лишь Лилиане. Если бы Сириус сунулась туда, её бы непременно испепелило.
Это, должно быть, она понимала. А значит, её цель была…
— Дрянь, что ты удумала с тем, что принадлежит мне?!
Присцилла оттолкнулась, и её тело, получив взрывное ускорение, пересекло площадь. Скорость Сириус была впечатляющей, но Присцилла была ещё быстрее.
Преимущество Архиепископа исчезло, и она занесла Меч Света над её спиной. Защищаться Сириус было уже нечем. Без цепей в руках у неё не было способа отразить удар.
— Стой, простолюдинка!
— Это ты замолчи, стой где стоишь!
— …?!
За мгновение до того, как Меч Света должен был рассечь Сириус по диагонали, тело Присциллы застыло в воздухе. Её сковало, словно парализовало, и она замерла от неожиданного изумления.
А Сириус в это время взмахнула ногой. Из-под задравшейся штанины послышался уже знакомый за эту битву лязг цепей…
— А-а-а-а-а-а!
— Тц!
Удар цепью, намотанной не на руку, а на ногу, пришёлся прямо по застывшей Присцилле.
На этот раз она не смогла защититься.
Мощный удар цепи, в несколько раз превосходящий по скорости и силе удары руками, пришёлся прямо в прекрасное лицо девушки. Раздался звук столкновения стали с плотью, заколка, собиравшая рыжие волосы, разлетелась на куски, и её прекрасные волосы рассыпались по плечам.
На её опущенном лице не было ран. Но её гордость была уязвлена.
Не сумев полностью погасить силу удара, её отбросило назад, и расстояние между ней и Сириус увеличилось.
За это время та успела приблизиться к контрольной башне, и, с невероятной силой вложив весь свой вес в ту же цепь на ноге, которой она ударила Присциллу, нанесла удар.
Огненная змея с чудовищной силой ударила по основанию контрольной башни, и оно с грохотом было разрушено. Осколки разлетелись, башня рухнула, и её обломки были поглощены волной пламени. Поддавшись чудовищному жару, она начала крениться.
Башня, с Лилианой на вершине, резко накренилась и начала рушиться.
Присцилла, с рассыпавшимися по спине рыжими волосами, широко раскрыла глаза, глядя на падающую башню.
Она видела Сириус. Но на вершине кренящейся башни Лилианы не было видно.
Но песня её продолжалась. Даже сейчас, когда земля уходила у неё из-под ног, когда её затягивало в обвал.
Лилиана до конца исполняла свою роль, продолжая пленять сердца жителей.
— Твоя решимость достойна похвалы!
Присцилла, не колеблясь, шагнула вперёд, к Сириус.
Если песня Лилианы прервётся, сердца жителей вновь окажутся под влиянием пошлой твари. Решение было принято мгновенно. Меч Света засиял ярче, и от шага Присциллы треснули камни мостовой.
— Бессердечная эгоистка! Не оправдывай свою неспособность сочувствовать другим! Это ты — дефект, неспособный установить связь с людьми, а суть человека — в понимании и слиянии!
— Чернь.
Сириус, разрушившая башню, осыпала бранью Присциллу, решившую броситься на неё.
Прыжок, и цепь обрушивается сверху с силой удара пяткой. Удар, за ним — взрыв пламени, и Присциллу отбрасывает взрывной волной. Она устояла на ногах и продолжила движение.
Даже под волной жара, алые глаза Присциллы не дрогнули.
Как и безумие Сириус. Её разум уже не воспринимал чужих слов.
Всё было предрешено. Их ценности устоялись и были несовместимыми.
— ...
Наклоняющаяся башня с грохотом рушилась, разбрасывая камни. Дым смешивался с огнём, и площадь превращалась в раскалённый ад.
Люди, находившиеся у водного канала со стороны падения башни, с криками убегали, роняя слёзы. Но это были не слёзы горя. Это были слёзы ради чего-то другого — ради песни.
— Любовь — это стать единым целым!
— Неверно. Любовь — это терпимо принимать то, что вы разные. Меня тошнит от мысли, что все должны смотреть в одну сторону, думать одинаково и чувствовать одно и то же.
Пригнувшись, Присцилла увернулась от горизонтального удара цепи и бросилась вперёд в низкой стойке.
Сириус с цокотом языка создала несколько стен пламени, преграждая ей путь, но Меч Света разрубил их все, и его алый клинок поглотил огонь.
Расстояние сокращалось, удары цепей становились всё быстрее и чаще.
Лязг стали о сталь тонул в грохоте рушащейся башни. Прорвавшись сквозь этот оглушительный шум, Присцилла наконец достигла Сириус.
— Конец.
— А вот и посмо-о-отрим!
В тот момент, когда Присцилла занесла Меч Света для удара, Сириус распахнула свой плащ.
За пазухой у неё, так же туго, как на руках и ногах, были намотаны цепи, и к ним была привязана девочка с золотистыми локонами…
— М-м-м-м!
Присцилла не могла знать, что девочку зовут Тина, и что она была в плену у Сириус с самого начала этой смуты.
При обсуждении плана по борьбе с «Гневом» Субару упоминал о ней, но мозг Присциллы счёл эту информацию незначительной.
Поэтому, увидев заложницу, она не колебалась ни секунды.
Обрушившийся на них клинок не замедлил своего движения и пронёсся по диагонали через Сириус вместе с Тиной. Лезвие Меча Света, обладавшее чудовищным жаром, беззвучно разрезало защищавшие их цепи и достигло своей цели.
— А? А?
Цепи были разрублены, и тело пленной девочки обрело свободу. Упав на колени, она подняла заплаканное лицо и с изумлением ощупала своё тело, по которому только что прошёлся меч.
На её детском теле не было ни единой раны от жестокого клинка.
Вместо неё кровью обливалась отшатнувшаяся от удара Сириус.
Та посмотрела на свою рану, затем, медленно покачав головой, взглянула на Присциллу: — Эта боль… ты ведь…
— С какой стати мне чувствовать твою боль? Мне плевать на твоё желание стать единым целым. Умри в одиночестве со своими бреднями.
Наклонённую голову Сириус сбоку ударил Меч Света Присциллы.
С чудовищным звуком и силой её тело отскочило от мостовой, разбрызгивая кровь, и, пролетев по воздуху, рухнуло в водный канал.
Раздался всплеск воды. Присцилла молча смотрела на свой меч.
— Солнце зашло, светило скрылось. А всё же, пришлось повозиться.
Как только она это сказала, рушащаяся башня окончательно обвалилась. Большая её часть превратилась в груду обломков, а верхние этажи, где должна была быть Лилиана, были полностью разрушены.
Башня рухнула прямо на водный канал… и, конечно же, песни больше не было слышно.
— Эм-м…
Тихий детский голос окликнул Присциллу, которая, прищурившись, смотрела на гору обломков.
Это была Тина. Она всё ещё не могла поверить, что свободна, но, встретившись со взглядом Присциллы, задрожала и заплакала.
Присцилла, глядя на неё, вздохнула. Меч Света уже исчез.
Белое пламя, сжигавшее водный канал, тоже погасло, и к ним сбегались люди. Некоторые направились к горе обломков, видимо, намереваясь искать поглощённую ею певицу.
— Шумная ночь, шумные люди. Сейчас самое время для баллады, а тут — такое разгильдяйство… Скука смертная.
Как обычно, со скучающим видом, но вложив в эту скуку толику эмоций, Присцилла отвернулась от плачущего ребёнка и, глядя на водный канал, пробормотала: — Но вышло неплохо. Хвалю.
Меня медленно-медленно несло по течению…
Всё тело было ватным, сил совсем не осталось, и вообще, как бы это сказать… вся в синяках и ссадинах? В общем, вот в таком я была состоянии, даже пошевелиться не могла.
— А-а-а… у-у-у…
Голос сел окончательно, даже палец не шевелился.
К счастью, наряд у меня, как у менестреля, довольно открытый, ткани мало, так что, упав в воду, он не сильно промок и не утянул меня на дно. Это спасало.
Для меня, у которой не осталось сил даже плыть, просто держаться на плаву — уже большая удача. Хотя, конечно, если так пойдёт и дальше, то я в конце концов замёрзну, и это будет очень плохо!
Ох, даже мысленно кричать больно. Хочется просто уснуть. Но тогда я умру.
— И-и-и… э-э-э…
Горящая башня, огонь, полыхающий вовсю…
Всё тело будто коптили на медленном огне, так что сначала, когда я упала в воду, было даже прохладно и приятно. Но сейчас я уже перестала чувствовать холод, и, да, похоже, дела у меня совсем плохи.
Хотя, если говорить о том, что «плохо», то моё душевное состояние, когда я, не пытаясь спастись с рушащейся башни, пела до последнего, пока не упала в воду, — вот это было куда хуже.
Просто… просто это было та-а-ак хорошо. Я чувствовала, будто всю жизнь жила ради этого момента.
Надеюсь, это не было моим самообманом, и всё получилось.
Ну, голова на плечах, так что, если госпожа Присцилла не проиграла, то всё, наверное, удалось. И это хорошо.
Да, тогда… тогда всё хорошо.
У меня, как у менестреля, ещё была куча нереализованных амбиций, но в каком-то смысле я сделала то, что должна была сделать, в нужном месте.
Цели спеть песню, что войдёт в историю, я, может, и не достигла, но если люди, которые были там, спасены, то я, как поучаствовавшая в этом, хотя бы могу надеяться, что оставила след, достаточный для упоминания за семейным ужином.
— О-о-о… о-о-о…
Кстати, странные звуки я издаю для того, чтобы, во-первых, подать знак, что я здесь, а во-вторых, чтобы, хоть как-то сотрясая лёгкие, не дать телу окончательно сдаться.
И в том, и в другом случае доказательством того, что я — это я, является мой голос. Вот как-то так. Но, похоже, и этому скоро конец.
Много чего было, но в целом жизнь была весёлая.
Что ж, спасибо за в… А-А-А?!
— Ай! Ай-ай! Что-то больно ударило по макушке!
— М?! Что это было? Погодите-ка?! Лилиана?!
Только я подумала, что что-то с силой врезалось мне в голову, как оказалось, что я стукнулась о какую-то лодку, плывшую по каналу.
И, более того, с этой лодки раздался знакомый мужской голос.
— Может быть, это вы, господин Киритака?
— Точно, Лилиана! Я так рад тебя снова видеть! Но почему ты в воде?! Впрочем, сейчас вытащу. Подожди!
Господин Киритака заметался по лодке, и та закачалась. Так как именно эта лодка и остановила моё плавание, было, честно говоря, очень больно.
Но я была так удивлена, что даже забыла застонать от боли.
Ну, сами подумайте, чтобы в такой ситуации меня спас господин Киритака, а?
Более неловкой ситуации и придумать нельзя, правда.
— Ещё немного… вот, есть!
Господин Киритака подхватил меня под мышки и вытащил из воды. Его руки при этом коснулись моей груди, но… ладно, сил злиться у меня всё равно нет.
Меня вытащили на лодку, но я так и лежала без сил, обмякшая.
— Ты вся холодная. Подожди, Лилиана. Сейчас я разожгу огненный камень. И, тебе нельзя оставаться мокрой.
Он принёс плед и принялся усердно вытирать мне волосы и лицо.
Его движения были на удивление нежными, и я подумала, что он не зря строит из себя джентльмена. И тут меня внезапно накрыло такое облегчение, что я выдохнула.
— Господин Киритака… а вы… где были всё это время?
— Я… то есть, я? Ну, я занимался разными делами… хм, в общем, участвовал в освобождении города!
Он провёл рукой по своей чёлке, и, наверное, даже блеснул зубами.
Сил открыть глаза у меня не было, но я отчётливо это представила.
И мне стало так смешно, что я засмеялась, а господин Киритака, кажется, удивился.
Мне хотелось бы услышать, чем он там занимался, и рассказать о своих приключениях.
Но сейчас мне просто ужасно хотелось спать, и всё же, кое-что я должна была сказать.
— Я очень хочу спать, так что я сейчас немного… посплю…
— А, да, конечно. Я отвезу тебя в безопасное место, не волнуйся.
— Если вы сможете… не делать со мной ничего плохого, пока я сплю… то мы… поговорим ещё…
— Чт-что-о-о?!
Я знаю, что не сделает, но просто говорю.
Когда я проснусь, то, наверное, смогу наговорить смущающих вещей, так что до тех пор пусть хоть немного помучается.
Ведь для того, чтобы сказать «Я рада, что стала твоей Дивой», мне нужно будет немного подготовиться.