Перевод: Энди
Сад, в котором он столько раз встречал одно и то же утро, обратился в невиданный доселе ад.
Цветы на небольших, но ярких клумбах были сорваны и втоптаны в землю; деревья, окружавшие особняк, сломаны пополам и повалены. В земле тут и там зияли воронки — следы чудовищных по силе взрывов, ярость которых обрушилась не только на почву, но и разбросала повсюду куски плоти.
Зелёный газон был залит густой чёрной кровью, на нём навсегда погрузились во тьму бездыханные тела в тёмных одеждах. Большинство из них были изуродованы до неузнаваемости: у кого-то снесена голова, у кого-то раздавлена половина тела, у кого-то оторван торс — своей жестокостью эта картина превосходила даже ту, что он видел в деревне. Это служило наглядным доказательством того, с какой яростью палач, обративший этих несчастных в бездыханные тела, вершил свою расправу.
Виновник этого побоища — окровавленный железный шар. Он сокрушил и уничтожил бесчисленное множество врагов, но был оставлен своей владелицей на полпути и теперь сиротливо валялся в углу сада.
А та самая «демоница», что сражалась им…
— Рем…
…с отрубленной левой рукой и утыканная бесчисленными клинками, встречала Субару.
Одного взгляда на горы трупов в саду было достаточно, чтобы понять.
Она сражалась. Сражалась со злом, что истребило жителей деревни и посмело обнажить свои клыки на особняк. Она отчаянно билась, повергла многих, вся покрылась ранами, приняла на себя десятки ударов, лишилась оружия и руки, что его держала, и даже после этого продолжала сопротивляться… пока не умерла.
Её чёрное платье горничной было разорвано и пробито в клочья, а выступившая из ран кровь окрасила его в багрово-чёрный цвет.
Орудия убийства, вонзённые в её тело, было страшно даже сосчитать. Клинки в форме крестов — порождение больного воображения — впились в её хрупкое тельце, и их было больше, чем пальцев на обеих руках.
Но отвратительнее всего было то, что, несмотря на такое количество оружия в её теле, ран на нём было куда больше.
Снова, и снова, и снова.
Они вонзали клинки в её упавшее тело, вытаскивали их, мучили ещё живую, играли с её жизнью, растаптывали её достоинство, глумились над всем её существованием, а потом оставили эти клинки в ней, словно незаживающие шрамы.
За какой же грех она заслужила такое?
О чём думали те, кто её убивал?
Да что они вообще знали о Рем? О том, что она была такой старательной, такой усердной, такой заботливой, пусть иногда и делала поспешные выводы, что она так нежно баловала Субару, хоть порой и бывала язвительной, что она была на его стороне, когда ему было тяжело, хоть и оставила его одного, что она так любила свою сестру и ненавидела себя, но ведь только-только начала принимать себя хоть немного…
А ведь она только-только начала свой собственный путь, перестав считать себя лишь заменой кого-то другого.
Рем не двигалась. Сколько бы он ни тряс её, похолодевшее тело уже закоченело, а мягкие голубые волосы, которые он столько раз гладил, слиплись от запёкшейся крови. Она лежала ничком, и у Субару не хватало смелости взглянуть ей в лицо.
Не хватило бы духу принять ни её исполненное боли лицо, ни лицо, застывшее в предсмертной решимости, ни даже умиротворённое — если бы оно и было таковым.
Ведь Рем умерла из-за него.
Субару, стоявший на коленях и качавший её безжизненное тело, рассеянно поднял голову. Он вдруг заметил, что место, где она упала, было каким-то неестественным.
Её тело, оставшееся на этом поле отчаянной битвы, лежало на краю сада, вдали от особняка, поодаль от клумб — там, где люди почти не ходили. Казалось бы, ничего странного. В пылу битвы враги могли зайти ей за спину, или она сама, уворачиваясь, была загнана в этот угол, где и встретила свой конец.
Но Субару эта картина показалась странной.
И пока его оцепеневший разум пытался найти объяснение, он понял, в чём заключалась эта странность.
Рем упала лицом вперёд, раскинув руки — точнее, одну правую руку, поскольку левой, оторванной от плеча, у неё уже не было. Её поза выглядела так, будто она сражалась, защищая что-то за своей спиной, и погибла в самый разгар боя, отчего и рухнула на землю именно так.
Он поднял взгляд. За спиной Рем находился деревянный сарай, где хранились садовые ножницы, семена цветов и прочий инвентарь. Это место, куда также временно складывали ненужную утварь, было скорее небольшим домиком, чем сараем.
Субару поднялся и, почти волоча ноги, направился ко входу. Приближаясь, он ощутил то, что уже испытывал много раз. Липкое, вязкое прикосновение к коже, иссушающее рот до полной жажды, отупляющее мысли. Мрачное и плотное… предчувствие смерти.
Подойдя к входу и остро вдыхая трупный смрад, Субару опустил взгляд. У его ног, из-под закрытой двери сарая, вытекали ручьи крови, окрашивая молодую траву.
Он затаил дыхание, сглотнул, подавил подступившую тошноту и потянулся к двери. Рука его мелко дрожала — не от осторожности, а от ужаса.
Внутри не было никого живого. Беспокоиться об этом не было нужды, да и у Субару просто не оставалось душевных сил на такие размышления.
Пальцы его несколько раз соскользнули с ручки, словно отказываясь её коснуться. На глаза навернулись слёзы от злости и жалости к собственному телу, не желавшему подчиняться. Но после нескольких попыток мизинец наконец зацепился, и дверь со скрипом отворилась.
В тот же миг густой, удушливый смрад крови, до отказа заполнивший сарай, хлынул наружу, стремясь осквернить всё вокруг.
Субару невольно прикрыл нос и рот рукой и, сдерживая рвотные позывы, заглянул внутрь. Он даже не пытался представить, что там увидит, — он лишь хотел запечатлеть в глазах реальность, какой бы она ни была.
В сарае были дети из деревни.
В тот момент, когда он это осознал, Субару, с полным ртом подступившей желчи, вывалился из сарая. Он рухнул на газон и изверг из себя всё горячее содержимое своего желудка. Он блевал и блевал. Желудок был пуст, и выходила лишь желтоватая кислота. Но он продолжал. Его нутро разрывалось от боли, горло горело от кислоты, едкий вкус заполнил рот, но Суба-ру не останавливался.
Он не мог позволить себе извергнуть всё это там, внутри, в том сарае.
Больше никто и никогда не имел права осквернять этих детей.
— Рем… она…
Она сражалась, защищая детей. И погибла.
Единственный детский труп, который Субару нашёл в деревне, принадлежал девочке по имени Петра. Он не осматривал тела всех жителей, поэтому совершенно упустил из виду возможность, что кто-то мог выжить.
Взрослые остались сражаться в деревне, а детей отправили в особняк правителя. Но отчаяние настигло их и там, и конец остался тем же.
Безжалостно, беспощадно, жестоко — все до единой жизни были отняты.
— А-а…
Внезапно из горла Субару вырвался сдавленный вскрик.
Ничего не произошло. Просто ему вдруг стало страшно.
Он вернулся в деревню, в особняк, в поисках хоть кого-то, кто его знает. Но в живых не осталось ни души, и лишь безмолвные мертвецы встречали его, словно обвиняя.
Ему казалось, они говорят с ним. Их пустые, невидящие глаза.
Ему казалось, они осуждают его. Их зияющие, окровавленные рты.
Ему казалось, они ненавидят его. Сами воспоминания о тех днях, когда он смеялся вместе с ними.
— Нет… нет, нет, нет, нет, нет…
Почему ты выжил?
Почему мы должны были умереть?
— Нет… это я… я не… я не хотел…
У него была мечта. У него была иллюзорная надежда.
Когда он услышал, что Эмилии грозит опасность, Субару решил, что это знак свыше. Он поверил, что это шанс заставить её, отвернувшуюся от него, посмотреть на него по-новому.
Как и раньше, он верил, что спасёт Эмилию, она будет ему благодарна, они преодолеют это маленькое недоразумение, возьмутся за руки и пойдут дальше вместе.
Он самонадеянно считал, что любые беды, любая опасность, любая трагедия — это лишь ступени на его пути. Он был уверен, что сможет всё исправить, что бы ни случилось.
Если платой за это легкомыслие стали эти горы трупов…
— Это не моя… вина… Я… Я ведь…
Он замотал головой, вскочил на ноги и, отвернувшись от сарая, отвернувшись от тела Рем, бросился к особняку.
— Кто-нибудь… кто-нибудь, кто-нибудь, кто-нибудь, кто-нибудь, кто-нибудь, кто-нибудь…
Он пересёк внутренний двор, подбежал к главному входу и попытался с разбегу выбить дверь. Но та, словно считая его чужаком, оставалась наглухо закрытой. Сколько бы он ни бился в неё телом, сколько бы ни пинал, она и не думала поддаваться.
В бессильной ярости пнув дверь в последний раз, Субару снова метнулся в сторону сада. Он топтал и перепрыгивал через тела в чёрных одеждах, спеша к своей цели.
Он поднял его, потащил, чувствуя, как трещат руки от неимоверной тяжести, и направился к выходящей в сад террасе. Глубоко вдохнув и напрягая все мышцы…
— А-а-а-а-а!
Раскрученный на цепи железный шар, подгоняемый центробежной силой, врезался в стекло, разнеся его вдребезги и осыпав комнату осколками.
Субару поспешно пролез в проделанный им проход и скользнул внутрь особняка. Острые края разбитого окна оставили на его коже тонкие порезы, но в тот момент он не чувствовал этой резкой боли.
— Кто-нибудь, кто-нибудь, кто-нибудь, кто-нибудь, кто-нибудь, кто-нибудь…
Словно в бреду, словно одержимый, он умоляюще шептал, призывая кого-то живого.
Он делал то же самое, когда ворвался в деревню, но сейчас он искал уже нечто иное.
А именно…
— Я не виноват… не виноват… я не… виноват…
Он отчаянно нуждался, чтобы кто-то живой подтвердил это.
Или чтобы сам факт существования выжившего стал таким подтверждением.
Поэтому Субару искал. Жаждал. Он должен был найти.
Иначе он не смог бы оправдать сам себя.
Если он признает, что эта трагедия произошла из-за его легкомысленных мыслей, его разум не выдержит. Чтобы не сойти с ума, чтобы не брать на себя ответственность за эти бесчисленные смерти, он должен был защитить себя любой, самой убедительной для него самого логикой.
Шатаясь, Субару метался по особняку.
Внутри, в отличие от сада, не было следов разрушений или борьбы. Всё выглядело так же, как и всегда, и эта нетронутая обыденность на фоне океана смерти снаружи казалась почему-то особенно жуткой.
Он хватал ручки ближайших дверей, распахивал их, заглядывал внутрь, затем с силой захлопывал и чертыхался. В этом особняке было слишком много комнат и слишком мало людей.
Из всех, кто был связан с поместьем, Субару ещё не видел четверых. Он будет открывать и закрывать двери одну за другой, пока не найдёт кого-нибудь из них.
— Чёрт… чёрт! Почему… почему никого… Обычно ведь…
Он всхлипнул и яростно взъерошил себе волосы.
Обычно он без всяких усилий попадал в библиотеку, которой управляла Беатрис. Но сейчас, когда это было так важно, он никак не мог её найти.
Как же сильно он сейчас жаждал услышать её едкие замечания. Он был готов стерпеть, что с ним обращаются как с букашкой, что она вздыхает с нескрываемым отвращением. Лишь бы она была жива и своим существованием оправдала его.
— Появись… появись же… Прошу, умоляю… помоги мне… помоги…
Он уже не мог сдерживать слёзы и бежал по особняку, заливаясь ими. Из его рта вырывались лишь рыдания и жалкие мольбы, обращённые к тому, кто мог бы вытащить его из этого отчаяния.
Он пробежал мимо гостевой комнаты, где очнулся в первый раз; топтал ковёр в коридоре, который магия Беатрис превращала в бесконечную петлю; ползал на четвереньках по столовой, где они так часто сидели; отвернулся от кухни, где пытался приготовить майонез; оставил позади огромную ванную, уборка которой была его самой тяжёлой работой; взбежал на этаж, где находились комнаты слуг, и начал распахивать все двери подряд, заглядывая внутрь…
…и в седьмой комнате нашёл тело Рам.
Субару, за это короткое время насмотревшийся на смерть, сразу понял, что лежащая на кровати Рам не спит. Её прозрачно-белая кожа утратила всякий румянец и стала мертвенно-бледной, а губы, напротив, казались ярче обычного. В отличие от своей сестры-близняшки, погибшей столь жестоко, Рам с наложенным посмертным макияжем выглядела даже в смерти по-своему прелестно.
А ведь он, бывало, в шутку говорил ей, что, если бы она помалкивала, то вполне сошла бы за милую горничную.
Её уложили на кровать, но умерла она, конечно же, не здесь. Кто-то перенёс её сюда и привёл в порядок после смерти.
Наверное, это была Рем. Что она чувствовала, видя свою сестру мёртвой? Сколько слёз пролила, нанося ей этот макияж? И с какими мыслями оставила её здесь одну?
Теперь, когда сама Рем была так зверски убита, узнать это было невозможно уже никогда.
Он коснулся холодных губ Рам, и алая помада осталась на кончике его пальца. Растирая её между пальцами, Субару и сам не заметил, как опустился на пол в углу комнаты.
Он рассеянно поднял голову. Перед ним лежала покойница, но её облик был так спокоен, что можно было поверить, будто она просто спит.
Её безмолвное возвращение было обвинением для него, живого.
Таким же, как и пустые глаза десятков мертвецов в деревне.
Её губы, что больше никогда не дрогнут, беззвучно извергали бесконечные проклятия в его адрес.
— А-ах…
Субару, кое-как унося ноги, пополз прочь от кровати, где спала Рам. Он заставил свои дрожащие руки и непослушные колени выпрямиться, поднялся на ноги и, опираясь о стену, поспешил как можно дальше от этой комнаты.
— Прекрати… это не я… не я… Я, я ничего…
Он затыкал уши, тряс головой и, срывая голос, шептал слова в свою защиту, пытаясь убежать от голоса ненависти, что слышался у него в голове. Но этот голос, это отчаяние, насмехаясь, преследовали его повсюду.
Волоча ноги, он бежал по коридору. Добежал до лестничной площадки. Упёршись руками, он пополз на четвереньках вверх по лестнице. По пути он падал, спотыкался, разбил в кровь губы, но всё же добрался до верхнего этажа и снова бросился вперёд.
Его встречали лишь мёртвые. Рам мертва. Осталось трое живых. Ноги сами собой избегали комнаты Эмилии, расположенной на том же этаже. Второй этаж, личная комната Рам, где он её нашёл. Образ мёртвой сестры всплыл в его сознании, и слёзы, которые, казалось, уже иссякли, снова хлынули из глаз. Ему казалось, что он выплакал всю воду из своего тела, что больше нет ни всхлипов, ни желчи, но неисчерпаемая печаль, отзываясь болью в груди, гнала его вперёд.
Если бы не она, он бы уже давно сел, обхватил голову руками и замер бы, ничего не видя, не слыша, не зная, не прося, не получая, не теряя, не любя, не будучи любимым, не начиная, не заканчивая, ничего не меняя. В полном застое.
С залитого слезами и соплями, искажённого лица Субару стекали потоки, пока он, шатаясь, не добрался до самого верхнего этажа — к кабинету Розвааля. Массивная двустворчатая дверь хранила молчание; её прочность, казалось, могла отразить любое зло, что посмело бы приблизиться к этому особняку.
Но эта надежда была обречена.
В этом месте, где всё было кончено, не могло быть, не должно было быть ни безопасных, ни дозволенных мест.
Он толкнул дверь. Прохладный ветер хлынул в коридор.
Холод пронзил его руки, и Субару вдруг вспомнил, как легко он одет, совершенно беззащитен перед этим ветром. Он попытался вспомнить, куда делась его олимпийка, и тут же сообразил, что отдал её Петре в деревне. Ему стало тошно от того, что он пытается защитить себя такими бесполезными мыслями.
Он вошёл в комнату. Нельзя отрицать, что часть его сознания уже смирилась с мыслью, что он может найти мёртвого Розвааля, прислонившегося к столу.
Рем мертва, Рам мертва — трудно продолжать надеяться на встречу с живыми. Он уже и сам не понимал: ищет ли он выживших или, ведомый отчаянием, топчет свои воспоминания, чтобы окончательно потерять надежду.
Но мир, который уже трижды предал его надежды — в деревне, в саду, в комнате, — на этот раз решил не наносить четвёртый удар.
В кабинете не было никого.
Он обвёл взглядом пустую комнату, заглянул за стол, под шкафы, за диван, но не нашёл никаких следов.
Некоторое облегчение охватило Субару.
Облегчение оттого, что ему не пришлось убеждаться в смерти Розвааля, и оттого, что не добавилось ещё одной причины быть терзаемым мертвецами — жалкое облегчение эгоиста.
— ?..
Внезапно до его слуха донёсся стук окна, качнувшегося на ветру, и Субару обернулся.
Он понял, что, как только он открыл дверь, по комнате стал гулять пронизывающий холод, который и заставил стучать окно и колыхать листья комнатного растения в углу.
Образовался сквозняк.
Холодный воздух, найдя путь через дверной проём, кружил по комнате и вырывался наружу. Ощущая это кожей, Субару, полагаясь на чутьё, стал искать источник этого ветра…
— Такой… механизм…
Как только он коснулся механизма, спрятанного под столом из чёрного дерева, раздался скрежет шестерён. Затем, с низким звуком, похожим на вращение жёрнова, книжный шкаф у дальней стены отъехал в сторону почти на метр.
Перед ошеломлённым Субару, не ожидавшим такого, за сдвинувшимся шкафом открылся зияющий чёрный проход.
Он осторожно подошёл ближе, заглянул внутрь и увидел каменный коридор, ведущий на несколько шагов вперёд, за которым виднелась уходящая вниз винтовая лестница.
— Тайный… ход?
Без сомнения, он был построен на случай чрезвычайной ситуации. Для Розвааля, носящего титул маркграфа и являющегося правителем этих земель, обеспечение путей отхода было естественной мерой предосторожности. Трудно сказать, рассчитывал ли он когда-нибудь им воспользоваться, но, зная его характер, можно было с лёгкостью предположить, что он с восторгом подготовил бы нечто подобное.
Кто бы мог подумать, что этим ходом действительно придётся воспользоваться.
Холодный ветер, гулявший по комнате, дул именно оттуда. Это означало, что где-то далеко внизу, в ещё более холодном месте, был его источник.
Субару затаил дыхание. Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, он дождался, пока бешено колотящееся сердце хоть немного успокоится, и шагнул в проход.
Холодные на ощупь стены были сделаны из неизвестного материала, который испускал тусклое голубоватое сияние, освещая путь на несколько метров вперёд. Полагаясь на этот свет и держась рукой за стену, Субару с предельной осторожностью начал спускаться по винтовой каменной лестнице.
Тревога от того, что он идёт в неизвестность, не зная, куда ведёт этот путь и как долго он продлится, сжимала ему внутренности. Но ещё сильнее его спину обжигал гнев на само существование этого тайного хода.
Раз дует ветер, значит, есть выход.
А это, в свою очередь, означает, что кто-то воспользовался этим ходом, чтобы сбежать. Трое из обитателей особняка пропали, и, учитывая, из чьего кабинета вёл этот путь, не приходилось сомневаться, кто именно сбежал, бросив всё на произвол судьбы.
Бросил их, бросил всё это на растерзание, оставил умирать девушку, что так восхищалась им, — и сбежал? Так низко, так жалко, из-за простого страха за свою жизнь?
Субару не замечал, как его зубы стучат от ярости… и от ликования.
Ярость на того, кто пошёл на предательство, на гнусный, заслуживающий всяческого порицания поступок.
И ликование оттого, что он нашёл того, на кого можно свалить всю ненависть, все проклятия, всё презрение и все упрёки безмолвных мертвецов.
С безумной улыбкой на лице, с которого не переставая текли слёзы, с каплями крови на прокушенных губах, безумец спускался всё ниже.
Сколько ступеней он преодолел? Судя по количеству шагов, он спустился гораздо ниже, чем с третьего этажа на первый. Похоже, тайный ход вёл в подвал особняка. Внизу лестницы снова начинался прямой коридор. Стены были из того же материала — голубого светящегося минерала. Прикасаясь ладонью к его холодной поверхности, отнимающей тепло пальцев, Субару с перекошенной улыбкой шёл вперёд.
Он шёл по следам живого. И одна эта мысль радовала его.
Радовал тот факт, что впереди его ждёт кто-то, кто сделал столь же, если не более, отвратительный выбор и заслуживает проклятий.
Радовало, что, найдя живого в мире мёртвых, он сможет подтвердить, жив ли он вообще или уже мёртв.
Это было поистине РАДОСТНО.
— Н-гх…
Ладонь, скользившая по стене, вдруг потеряла опору и взметнулась в пустоту. Он качнулся вперёд и оказался в небольшом помещении, чуть более просторном, чем коридор.
В тусклом голубом свете виднелись разбросанные тут и там столбы. Их беспорядочное расположение показалось ему странным, но, если предположить, что этот тайный ход строили в спешке, то такая небрежность была вполне объяснима.
Смирившись с этим, Субару стал пробираться между мешающими столбами. Руки и ноги стали невероятно тяжёлыми и вялыми. К ощущению, будто кончики пальцев налиты свинцом, добавилась отупляющая заторможенность мыслей.
Каждый шаг давался с трудом. Во рту пересохло до боли, а кровь из прокушенной губы уже давно перестала течь. Веки отяжелели, плечи сковало, словно на них лежали камни, но вперёд его гнала лишь упрямая одержимость, злоба и безумие.
Миновав комнату со столбами, Субару в голубом свете разглядел впереди железную дверь. Коридор, лестница, коридор, комната, и вот теперь дверь… Было ли за ней то, что он искал?
А что я, собственно, искал?
Прежде чем его заторможенный разум смог найти ответ, безжизненные пальцы уже потянулись к двери. Стоя перед ней, Субару задыхался, открывая и закрывая рот. Отказавшись от всяких мыслей, движимый лишь одним инстинктом, он схватился за ручку.
И в тот же миг его правую руку пронзила обжигающая боль.
— А-АГХ-ХА!
Крик вырвался из его горла. Субару отдёрнул руку, словно пытаясь её оторвать. Жгучая боль охватила всю ладонь, и он, стеная, опустил взгляд на свою искалеченную руку.
УКАЗАТЕЛЬНОГО ПАЛЬЦА НА ПРАВОЙ РУКЕ НЕ БЫЛО.
— А?..
Ошеломлённый, Субару смотрел на свою поднятую правую руку.
Побелевшая, с содранной до мяса кожей… из пяти пальцев указательный просто отсутствовал от самого основания.
Он медленно перевёл взгляд на дверь. На ручке, за которую он только что схватился, остался его правый указательный палец.
Надо… скорее… приделать… обратно…
Эта бессвязная мысль пронеслась в его голове, и он снова потянулся к ручке, чтобы забрать свой палец. Но теперь двигаться было ещё труднее; воля не передавалась ни плечу, ни локтю, ни предплечью. В отчаянии от непослушной руки Субару попытался подойти ближе к двери… но его правая лодыжка разлетелась на куски, и он рухнул на бок.
— Х-х-х-ха-а-а-а-а…
Из горла вырвался беззвучный крик.
Был ли это крик боли или просто бессмысленный выдох жизни — он и сам не знал. Но одно он понял точно.
В тот момент, когда он открыл рот, чтобы закричать, и вдохнул, всё его тело изнутри заполнилось чем-то белым и замерло.
Лёгкие свело судорогой, дышать стало почти невозможно. Он делал короткие, поверхностные вдохи, отчаянно пытаясь наполнить нерасширяющиеся лёгкие кислородом, и лишь его глаза лихорадочно метались по сторонам в этой немыслимой ситуации.
Он не понимал, что происходит. Чувства во всём теле стали какими-то расплывчатыми.
Он ощутил небывалую боль и чувство потери, когда его правая лодыжка разлетелась на осколки. А когда он упал, то понял, что правая половина тела, оказавшаяся под ним, так же начала распадаться на части.
Сквозь уже неподвижные губы он с трудом выдыхал воздух, поддерживающий жизнь. И только сейчас он заметил, что его дыхание стало видимым, белым.
Прижавшаяся к полу щека примёрзла; он понимал, что, если пошевелит головой, она оторвётся. Боли уже не было. Он дёрнулся. Щека и правый глаз остались на полу. Неважно. Теперь, лёжа на спине, он видел перед собой перевёрнутую комнату, которую только что прошёл.
И только сейчас, глядя снизу вверх, Субару наконец понял, почему столбы в комнате стояли так беспорядочно. Причина была не в халтурной работе строителей.
Всё, что стояло в этой комнате, было ледяными столпами — замёрзшими насмерть людьми.
Такими же жертвами, как и он, заплутавшими в этом белом конце и превратившимися в ледяные статуи. И очень скоро такая же участь постигнет и его.
Дыхание уже остановилось.
Остатки кислорода ещё питали мозг, но и он едва держался, и само его сознание было на грани исчезновения в этом ледяном мире.
Ничего не понятно.
Ничего не видно.
Его тело, начиная с кончиков ног, постепенно превращалось в ледяные осколки, переставая быть Нацуки Субару.
Хотя, возможно, здесь был уже не Нацуки Субару, а лишь безумец в его оболочке.
Нижняя часть тела онемела. Рук уже не было. Теперь выпал правый глаз. Удивительно, что левый всё ещё видел. Где же обитает жизнь — в мозге или в сердце?
В этом застывшем мире ответа на этот вопрос не было…
— Слишком поздно…
Безжизненный шёпот разнёсся по миру, в котором царила лишь белизна…
…и Нацуки Субару рассыпался на мириады осколков, исчезнув из этого мира.