Перевод и редактура: Винсент, mentalrebel. Помощь: Hector Witcher
— Тебя, моё творение, не победит никто. — Эти слова «Ведьмы» стояли в памяти Альдебарана так, словно он услышал их только вчера.
По факту с тех пор минуло почти двадцать лет, но по его внутреннему счёту, по времени, прожитому в бесконечных петлях, прошла целая вечность. Он ещё мог припомнить, сколько раз переигрывал тот или иной роковой момент, но общее число попыток давно стёрлось из памяти. Да и стоило ли вообще пытаться объять мыслью эту бездну времени? Он знал одно наверняка: на свои попытки он потратил куда больше, чем отпущено человеку на одну полную жизнь от рождения до смерти. И всё же, несмотря на прожитые годы, его дух не достиг той кристальной мудрости, какая бывает у эльфов, живущих веками. И быть не могло. Человеческая душа взрослеет, проходит путь от юной неопытности к зрелому спокойствию лишь тогда, когда жизнь даёт ей познать и горечь, и радость, когда за каждым поворотом ждёт что-то новое. Но его бытие было не дорогой, а бегом на месте. Время, которое он копил благодаря Полномочию, было лишь бесконечным повторением застывших мгновений — от пары секунд до нескольких минут. Можно ли повзрослеть, вновь и вновь переживая один и тот же удар? Нет. Такое время было бесполезным грузом, оно лишь стачивало его душу и не давало ничего взамен.
Конечно, мозг — хитрая штука. Повторяя что-то сотни, тысячи, миллионы раз, он волей-неволей начинает «оптимизировать» воспоминания: выбрасывает лишнее в попытке отнять у Альдебарана то, что было ему по-настоящему дорого. Но были вещи, которые не мог стереть даже безжалостный разум — те, что были выжжены не в памяти, а в самой душе. И слова «Ведьмы» были из их числа. Впрочем, если бы он осмелился сказать ей — самому воплощению любопытства, жаждущему знать всё на свете, — что многого не помнит, да и не хочет помнить, она бы лишь тихо вздохнула: «Вот как… Какая жалость».
Эта «Ведьма» притворялась, будто не способна понять человеческие чувства, но при этом была гениальной актрисой, что играючи подчиняла себе чужую волю. Он прекрасно это видел, но всё равно не мог ей противиться. Его так выдрессировали, так переделали… В этом было что-то от леденящих кровь рассказов Яэ о нравах в деревне синоби. Вот только ещё вопрос, кто был безумнее: целая деревня убийц, которую сравнивали с ней, или одна-единственная «Ведьма», что в одиночку стоила всей их кровавой истории.
Как бы то ни было, нынешний Альдебаран — творение «Ведьмы».
— Но пойми, у тебя есть право на собственную жизнь. Это святыня, в которую не смеет вторгаться даже создатель. Если однажды твоё сердце воспротивится мне, ты волен уйти. В любой миг. Это твоя свобода, — говорила она порой так, будто испытывала его на прочность.
Поразительная для неё деликатность. Обычно, раз получив согласие, она мёртвой хваткой вцеплялась в данное слово и больше не отпускала. Сколько раз она давала ему поистине кошмарные «уроки», от которых он бы бежал без оглядки, не пообещай сперва, что не сдастся? И получив его кивок, она больше никогда не спрашивала, не хочет ли он остановиться… Но тот самый, первый и главный выбор она ставила под сомнение снова и снова.
«Может, это в ней говорила совесть? — думал он. — Её внутренний разлад?» «Ведьма» твердила, что не понимает чувств, но она знала гнев, и печаль, и радость. А раз так, неужели ей были неведомы ни чувство вины, ни страх перед будущим? За всё время, проведённое с ней, он ни разу не подумал, что у неё нет сердца. Лишь то, что она его не понимает. А между «не иметь» и «не понимать» — целая пропасть. Не в этом ли крылась причина её странных вопросов? Может, она сомневалась столько раз, сколько спрашивала? Печалилась о той тернистой тропе, на которую его толкала, и втайне желала, чтобы он сам сделал выбор, сам отстоял свою жизнь? Если в ней и впрямь было хоть что-то подобное… то, по злой иронии, именно это и делало его решимость непоколебимой.
И потому его ответ был всегда один.
— Ясно, — так же одинаково, как и он, отвечала она.
Может, всё это был обман, величайшая манипуляция, длившаяся с самого его рождения? Может, в ней не было и тени тех колебаний, на которые он так надеялся? Может, она была просто злой «Ведьмой»? Но стоило спросить её об этом в лоб, она лишь одаривала своей прекрасной, чёрно-белой улыбкой и отвечала:
— Конечно. Я ведь злая волшебница.
И этим ответом, где правда неотделима от лжи, снова оставляла его ни с чем.
Его тело неслось вниз в рёве воздушного потока. За спиной трепетали грубые, созданные из камня крылья. «До чего же нелепый вид», — пронеслось в голове, но сейчас было не до самолюбия. Нужно было выиграть как можно больше времени и высоты, пока Яэ сдерживает их там, наверху.
— Вряд ли они целились именно в мои «Владения», — пробормотал он, но все его мысли были сосредоточены на управлении каменными крыльями.
Их создание требовало ювелирного баланса размера, плотности и прочности. Слишком большие — и ветер вырвет их с корнем. Слишком маленькие — и они бесполезны. Малейший просчёт в весе или прочности — и падение неминуемо.
— Уважаю Икара. У него всё с первого раза вышло!..
Сколько раз он сам летел камнем вниз из-за ошибки в конструкции? Лишь после сотен падений до него дошло, что именно этого от него и ждут. Только тогда, из отчаяния, родились эти крылья. Но даже сейчас этот трюк требовал предельной концентрации.
— Падать и дальше было нельзя.
Отчаяние и заставило его в бешеной спешке «прокачать» этот навык с нуля до хоть какого-то приемлемого уровня. Он мнил себя непобедимым, но его «Владения» имели уязвимости. И вражеская атака ударила сразу по двум. Вернее, по одной, но с двух сторон.
«Владения» имели границы. Внезапный перенос выбросил его за её пределы, а вдобавок швырнул с заоблачной высоты. Свободное падение стало вторым ударом. Раз за разом он повторял одно и то же: стремительно падая, убивал себя за миг до выхода из зоны действия Полномочия и начинал всё сначала — снова в падении. Сотни попыток убедили его: в таких условиях ситуацию не переломить. И тогда, перепробовав всё, он решился на побег по воздуху. По крайней мере, теперь спуск стал плавнее, и поддерживать «Владения» стало проще. Но стоило ему развязать первый узел этой проклятой задачи, как…
— Ал! — пронзил рёв ветра звенящий, точно серебряный колокольчик, голос.
Едва повернув голову, он отчётливо увидел фигуру ангела… нет, Эмилии, летящей в том же направлении, но на гораздо меньшей высоте. За её спиной трепетали изящные ледяные крылья. Тот же приём, но какая разительная, унизительная разница во внешнем виде! И она стремительно его нагоняла.
— Просто немыслимо, — вырвалось у него. Это была смесь изумления и горького восхищения.
Он-то знал, скольких трудов ему стоило создание его корявых каменных уродцев. А она, как тот самый мифический Икар, с первой же попытки создала шедевр и добилась того, на что у него ушли сотни падений. Это было не просто проявлением таланта — это была пропасть между ними.
«И ведь нет спасения в мысли, что проще счесть меня бездарем — того, кто рухнул больше шестиста раз, — чем признать девчонку гением».
Сила «Владений» Альдебарана заключалась в изнурительной тактике — бесконечное число попыток позволяло ему цепляться за жизнь до тех пор, пока не появится хоть один-единственный шанс на победу. Главным его преимуществом была возможность тасовать колоду до тех пор, пока противник не ошибётся, а у него не появится выгодная позиция. Но, как он узнал в битве с Райнхардом, в этом мире рождаются те, кто всегда вытягивает счастливый билет. И хотя «верный билет» для каждого свой и зависит от способностей и цели, всех их объединяло одно: в отличие от Альдебарана, их любила судьба.
А его судьба ненавидела. Уже и не вспомнить, кто эту вражду начал — он или она, — но это был факт. Судьба — его извечный враг. Поэтому её нужно было убить. Уничтожить, даже если ради этого придётся восстать против всего мира. А судьба, защищаясь, насылала на него своих избранников. Сегодня ими были Эмилия и Рем.
— Какая ирония… — прошептал он.
И кому только пришло в голову использовать Рем для внезапной атаки? Гениальный ход. Ведь когда-то, под действием Полномочия «Чревоугодия», Альдебаран не видел в её существовании ничего странного и выстроил с ней вполне обычные отношения. И потому, когда Присцилла погибла, а пелена с его глаз спала, удар воспоминаний по нему оказался сокрушительным.
Потому что перед ним стояла та, кто давно должна была быть мертва.
Нацуки Субару. Это он сделал. Это он бросил вызов судьбе и победил. Это он вернул Рем. Но… не спас Присциллу Бариэль.
— А раз ты так… то и пощады не жди.
Слёзы, самобичевание, слова сочувствия — всё это было ему не нужно. Он жаждал не утешения. Он жаждал её жизни.
Сжав зубы до вкуса крови, он обернулся и встретился с Эмилией взглядом. Девушка с ледяными крыльями выглядела как ангел, но ангелы не набирают высоту, отталкиваясь от пустоты. Начальный импульс ей придала Рем ударом по плите, но дальше…
— И!.. Вот так!
С каждым её беззаботным выкриком она поднималась всё выше. Всё оказалось до смешного просто: она создавала в воздухе ледяные опоры и отталкивалась от них, превращая разреженный воздух в твёрдую землю под ногами. Сотворённые столбы тут же рассыпались в ману, дабы стать материалом для новых — безумная трата сил, доступная лишь обладателю невероятного таланта и бездонного запаса маны.
Он и сам мог черпать силу из «Божественного Дракона», но повторить такое не смог бы никогда. Дело было не в количестве маны, а в пропасти между их талантом и физическими данными.
Ущелье было длинным и широким, и скальные стены по обе стороны от летящей пары тянулись так же далеко. Поскольку они летели в одном направлении, погоня Эмилии не прекращалась. Она оттолкнулась от очередного ледяного столба и, хоть и на расстоянии, поравнялась с ним по высоте.
— Ал! — прокричала она. — Прошу, давай поговорим! Я обещаю выслушать!
— Легко тебе говорить! — прорычал он. — Сама ведь только что собиралась превратить меня в ледышку на дне ущелья вместе с рекой!
— Но… тот план провалился!
— Какая честность для кандидатки!
Сложи он руки и долети до дна ущелья — и он бы полностью угодил в ловушку. Чтобы избежать этого, он рискнул и свернул с траектории падения ледяной плиты. Уже хорошо, что удалось разделить Эмилию и Рем, а не иметь дело с обеими сразу. А ответом было…
— А вот мой ответ. Твой план не изменился ещё со столицы!
Он выставил руку, и воздух перед Эмилией вскипел от сотен каменных осколков. Она бесстрашно ринулась в этот шквал, сверкая крыльями.
— И я буду повторять снова и снова! — донёсся её крик сквозь грохот. — Я больше не хочу оплакивать кого-то и говорить себе, что его смерть была неизбежна!
Она врезалась в каменный рой, и ущелье огласилось звоном разбитого льда и предсмертным визгом замерзающего воздуха.
Альдебаран никогда особо не терзался вопросом о своём предназначении как «Звезды-Последователя». Говорят, в юности всех мучает бунтарский дух: кто я, зачем я здесь, откуда пришла жизнь и куда уйдёт? Его эта чаша миновала. В его случае было трудно определить, кого считать родителями, против которых стоило бы бунтовать. Из-за природы его Полномочия он в принципе не мог ощутить, что утраченная жизнь исчезает навсегда.
Ему дали чёткий ответ, для чего он рождён, а на вопрос, почему он рождён, он, пожалуй, мог бы ответить: «по любви». Так что типичные подростковые метания прошли мимо. И он не жалел. Глупо гоняться за опытом, за который потом будет стыдно всю оставшуюся жизнь. Ненужные страдания не закаляют. Смерть, например, каждому достаточно пережить лишь раз — в самом конце.
— Значит, юношеского максимализма от тебя не дождёшься. Какая жалость. А я уже столько всего придумала на случай твоего бунта, — сокрушалась «Ведьма», глядя на своего на удивление покладистого воспитанника.
Она была ему ближе всех на свете, но обладала дурной привычкой — желанием увидеть все грани человеческой души, все возможные выборы и эмоции. И почти никогда не могла сдержать эту свою жадность. Он знал и других «Ведьм» — все они, в той или иной степени, были рабынями своей сути. И это казалось ему кощунством. Поэтому он прощал ей это нетерпеливое ожидание его «трудного возраста». С другой стороны, разыгрывать бунт ей в угоду было бы совсем глупо. Хотя, быть может, сам этот тихий протест и был его формой юношества.
— Видимо, слишком самонадеянно было с моей стороны примерять роль родителя, — порой бормотала она себе под нос. — Интересно, а если бы я создала Беатрис, пережила бы это с ней?..
В такие моменты его охватывало одиночество, не имевшее ничего общего с подростковой тоской. Их отношения были слишком сложны, чтобы облечь их в слова. Поэтому, как и постановила сама «Ведьма», он её просто звал:
— Учитель.
И она, оторвавшись от блужданий в лабиринтах своих мыслей, поднимала голову с вопросом: «Что такое?». Её чёрные глаза смотрели на него, а белоснежные волосы струились по плечам. До чего же коварная «Ведьма»… Вечно поглощена собой, своими желаниями. Она, казалось, и не думала о чужих чувствах. Но стоило ему позвать, она всегда встречала его взгляд. Прямо и честно.
Разве можно было против такой бунтовать? Да и бессмысленно это. Его тело и душа давно смирились с поражением. В ходе «экспериментов» по освоению Полномочия она заставила его пережить более миллиона «смертей», раз и навсегда показав, кто здесь главный. А на его робкие упрёки лишь отмахивалась: «Я ничего не помню, так что и вины не чувствую».
Впрочем, он понимал, зачем ей всё это было нужно. Ведь в живых к тому времени осталась лишь она одна да та, по чьей вине погибли все остальные. С другими «Ведьмами» он встречался уже после их смерти, в иллюзорном мире, созданном его Учителем. Они были лишь призраками, собранными ею душами.
А потому он, Альдебаран, по её наставлению, должен был одну из них…
— …убить.
Вот он, его смысл жизни, предназначение «Звезды-Последователя», данное ему задолго до всяких там «трудных возрастов». Цель, ради которой стоило умереть миллион раз. Ради этого «Ведьма» навлекла на себя гнев других «Ведьм» и порвала с товарищами.
— Тебя, моё творение, не победит никто. — Слова эти для него были его верой и его гордостью. Да, характер у неё был отвратительный, а методы воспитания — садистскими, но он без колебаний был готов оправдать её ожидания.
Он верил, что сможет. Тогда, когда у него ещё была левая рука, он знал, что такое «смерть», но не знал, что такое настоящее поражение, и потому мог так верить.
Подросткового бунта у него не было, но было кое-что другое — неизгладимое, постыдное тёмное прошлое.
— Вот же ж!..
Навстречу Эмилии, что безрассудно бросилась в каменный шквал, он без единого сомнения обрушил на неё всю свою мощь.
Альдебаран, как и в столкновении в столице, был слаб перед ней. Это было почти инстинктом. Именно поэтому в столице он не решился на крайние меры. Тогда он обрушил благодаря «Альдебарану» на город скалу — заставил её выбирать между погоней и спасением людей. Здесь же, в голом ущелье, заложников не было — враг явно учёл свои прошлые ошибки, раз бросили его именно сюда.
— Но времени на восхищение нет!
Его душа была слишком выжжена, чтобы радоваться чужому росту. Он заставил себя думать о ней как о враге. Он был к этому готов. Давно. Ещё до встречи с Присциллой.
— Даже самообман за щит сойдёт.
Эмилия, всё сверкая крыльями, ворвалась в бурю осколков. Он надеялся, что она хотя бы попытается уклониться, благодаря чему замедлится, но нет — она пошла напролом. Помимо крыльев и опор, она создавала ледяные шипы для перехвата, а то, что прорывалось, сбивала двумя ледяными клинками.
«Ведьма» учила, что использовать одновременно несколько заклинаний — задачка трудная даже для опытного мага. Да и будь магия одной стихии, это всё равно что пытаться правой рукой писать, а левой — рисовать. В общем, невозможно. Если же стихии были разными, это требовало трюка сродни установке второго мозга. Альдебаран однажды видел, как его «Ведьма» одновременно управляла пятью стихиями. Он тогда всерьёз задумался, что в её маленькой головке пять крошечных мозгов.
Но даже так, одновременное применение четырёх видов магии одной и той же стихии — крылья, столбы, колья и мечи — было выдающимся достижением. А вдобавок, это преследование сопровождалось демонстрацией физической подготовки уровня олимпийского чемпиона. Казалось, лимит удивлений на сегодня исчерпан.
— Что ж, тогда встречай без лишних эмоций!
Против каменной бури Эмилия выбрала тактику прорыва с помощью храбрости и силы. Но что, если ей предложат угрозу, которую одной лишь силой не одолеть, как бы храбра она ни была?
— …
Эмилия, что нацелилась на сближение, уже приготовилась к следующей атаке и напряглась. Прямо перед перед ней вдруг загустел воздух и превратился в песчаную завесу, чем не оставил пути для отступления. Войти в неё — всё равно что попасть под проливной дождь. А избежать попадений невозможно, только если у тебя нет сверхспособности уворачиваться от капель в воздухе. Но песок был нужен не только для того, чтобы ослепить.
— Тяжело!.. — удивлённо выдохнула Эмилия, когда песчинки, прилипнув к её одежде и телу, начали слипаться и сковывать движения своим весом. Этот же трюк — в его старом мире это назвали бы «дебаффом» — он провернул с Райнхардом, но тот просто стряхнул оковы инерцией от сверхзвуковой скорости. Эмилия так не могла.
А главной целью были её…
— …крылья.
Песок забил их, чем лишил подъёмной силы. Она качнулась и начала терять равновесие… но, дабы не рухнуть вниз, она тут же сбросила ставшие бесполезными крылья. Из ангела вновь превратилась в девушку.
— Избавилась!
Но он на это и рассчитывал. Даже если он заставит её отказаться от крыльев, Эмилия сможет тут же создать новые и продолжить полёт без потери набранной скорости и высоты. Однако, какими бы выдающимися физическими данными она ни обладала, ей не угнаться за самодельным дельтапланом, летящим со скоростью свыше ста километров в час.
Потому, чтобы не дать ей успеть создать новые крылья, он нанёс следующий удар. Из скальных стен с грохотом вырвались сотни гигантских каменных рук и начали пытаться схватить, остановить, лишить инерции Эмилию, что летела сбоку ущелья. К тому же, на пути её было не одна, не две гигантские руки — их было сотни.
— Прям Тысячерукая Каннон… хотя нет, больше на комнату страха похоже.
Картина напоминала классический аттракцион в парке развлечений, где из бумажных перегородок внезапно высовываются руки. Вот только, в отличие от тех бутафорских рук, эти собирались схватить Эмилию по-настоящему. Стоит одной руке схватить её, и погоне конец, а Альдебаран сбежит.
— Сможешь ли ты…
— Я… постараюсь! — уверенно крикнула она, перебив его.
Он-то думал, что тут одними стараниями не обойтись, но в том-то и была ужасающая особенность Эмилии — она могла постараться и всё преодолеть. И этой особенностью она воспользуется уж точно.
Она отсекла пальцы первой руки и, оттолкнувшись от неё, взмыла вверх. Она не теряла ни скорости, ни высоты… Но впереди ждали ещё сотни рук.
— Солдатики, помогите!
И по её зову вновь появились они — отвратительные ледяные копии Нацуки Субару. Они бросались на каменные руки, останавливали их своими телами и сбивали с траектории, картинно разлетаясь на куски. Один из них подхватил Эмилию и, перебросив через стену рук, помог ей продвинуться вперёд. Семь ледяных кукол умирали и возрождались, не давая ей упасть, защищая и ведя её за собой.
«Магия — это воплощение мыслей и желаний», — говорила «Ведьма».
Он тогда ещё подумал, что для неё это слишком романтично, но если вдуматься, желание покромсать врага превращает ветер в лезвия, а желание сжечь всё дотла в порыве гнева порождает багровое пламя, так что и это можно было назвать воплощением мыслей и желаний.
Но тогда что же за желание он видел сейчас? Желание, породившее этих ледяных спасителей в облике того, кого он ненавидел.
Его в прямом смысле слова затошнило. И эту поднимающуюся изнутри желчь он вложил в следующую атаку.
— Прости за повтор, но вот тебе козырь на бис.
Над их головами, во всю ширь ущелья Агзад, из ничего возникла исполинская скала и устремилась вниз.
Повторение трюка, что и в столице, — безжалостный удар без шанса сбежать.
Всё, что ему было нужно, — нет, необходимо, — это одна-единственная победа за всю жизнь. Без преувеличений, ради неё он был рождён. Ради неё он был вскормлен, обучен, создан. Всё вело к ней. Он думал, что понимает всю тяжесть этой миссии… Думал.
Но когда пришло время, всё уже ничего не имело значения: вся его решимость, что должна была быть при нём, план, что должен был быть готов, и душа, что должна была быть отточена. Всё это… обратилось в прах.
— Тебя, моё творение, не победит никто. — Эти слова «Ведьмы» были его путеводной звездой. Пока он в них верил, он был непобедим. А перестать верить в неё… он бы никогда не признался ей в этом, но считал такое немыслимым.
Потому, как и говорила «Ведьма», он был убеждён в своей непобедимости.
И в тот день, когда эта вера рухнула, он умер по-настоящему. Нет, «смерть» он испытывал столько раз, что и считать было глупо. Хотя он и мнил это глупостью, ему велели считать, так что он считал, но даже ведя счёт, глупость от этого ничуть не уменьшалась.
Но настоящую «смерть» он, кажется, познал именно в тот день, в тот миг. Ему была уготована битва, одна-единственная за всю жизнь, в которой он ни за что не должен был проиграть, битва, ставшая сокровенной мечтой «Ведьмы», ради которой она и создала его. И тем не менее…
— Ты проиграл там, где не должен был.
При виде знакомой лужайки, белого столика для чаепития и «Ведьмы», наслаждавшейся ароматом чая, Альдебаран был раздавлен отчаянием, ибо осознавал, какой тяжкий грех совершил.
«Ведьма», чью красоту, казалось, можно было передать лишь двумя цветами, чёрным и белым, была цела и невредима, что доказывало: это — Замок Снов. Ведь настоящая «Ведьма», когда защищала Альдебарана, проигравшего битву, которую должен был выиграть, лишилась всех рук и ног и стала жалким куском плоти, от которого так и веяло смертью.
Оцепеневший Альдебаран тогда подумал о том, что и в этой «Ведьме» текла алая кровь — такая уж до ужаса простая мысль… Жар той крови, её запах, её ощущение не могли быть ложью. А значит, этот мир, где всего этого не было, где реальность была замазана вымыслом, и был настоящей, неприкрытой ложью.
— Мне не нравится слово «ложь», — сказала она, словно прочитала его мысли. — Напоминает одного неприятного типа.
Он не знал, то была шутка иль что-то неуместное. Да и он никогда не понимал её до конца.
Он чувствовал лишь её ненависть. Или разочарование. А может, она и вовсе отреклась от него.
— Руку, похоже, уже не вернуть, — упал её взгляд на левую руку Альдебарана, которую поглотила тень по самое плечо.
Боли не было — ещё одно доказательство, что он в Замке Снов. Будь это реальность, его мозг горел бы от агонии и боли, которую не отменит «смерть».
— Руку ты потерял. Бой, который проигрывать было нельзя, ты проиграл… Мой план не удался. Уже слышу, что друзья скажут. Видимо, придётся оставить это дело на тех, кто пытается унаследовать волю Флюгеля. Как досадно.
Одна только мысль о том, что поражение отняло у «Ведьмы» всё, была крайне горька.
Она не искала ничьего понимания, отдалилась от остальных «Ведьм» и товарищей по путешествию, и всё ради своей цели, которую он, Альдебаран, разрушил. А самое жалкое было то, что, даже понимая это, в его опустошённую душу не закралась ни капля прежней решимости и пыла.
Проигрыш первого и единственного его боя, который проигрывать он не имел права, сломал Альдебарана. Разбил его сердце вдребезги. И это, вкупе со смертью самого близкого человека, «Ведьмы», должно было нанести ему рану, от которой он уже никогда не оправится.
— Тебя, моё творение, не победит никто.
Потому, когда она сказала это вновь, он не понял смысла.
— Раз так, церемониться больше нельзя. Изменим условия. Её оставим им… а мы предотвратим вторичный ущерб, — пришла она сама к выводу, чем оставила Альдебарана в замешательстве. Альдебарана, что был парализован чувством вины.
Она даже не давала и шанса возразить ей.
Изменённые условия победы, новая цель — предотвращение вторичного ущерба… но он не верил, что сможет достичь даже этого. Ведь он уже потерпел неудачу.
— Тебя, моё творение, не победит никто.
Альдебаран не понимал, что заставляло Ведьму говорить это.
Она подошла к нему, застывшему в оцепенении, и посмотрела прямо в глаза. И на её лице, которое он знал лучше собственного, появилось выражение… которого он никогда не видел прежде.
— Просто звёзды не сошлись, — лишь сказала она. И он понял. Это значило: «ты не виноват».
Прежде чем он успел осмыслить нахлынувшие чувства, Замок Снов начал рушиться. Этот конец был внезапным и грубым, словно кто-то разорвал саму сцену бумажного театра, а за ней проступала жестокая реальность. В тот же миг мозг захлестнули боль и чувство утраты, а понимание растворилось в грохоте и потоках крови. Небо и земля окрасились в такой тёмный цвет, что само чувство времени исчезло. Крик отчаяния Альдебарана потонул в предсмертном вопле рушащегося мира, не долетев даже до его собственных ушей.
Но в этом мире, где всё летело в тартарары, в этом оглушительном шуме, где он не слышал даже собственного голоса, он ясно различил тихий, слабый, шёпот — последнее заклинание «Ведьмы», которое он не хотел упустить…
— Оль Шамак.
Когда Альдебаран вновь пришёл в себя, всё уже было кончено. Вернее, не просто кончено, а началось снова, закончилось, началось и снова закончилось. Он очнулся в мире, где не осталось и следа «Ведьмы», после того как он, судя по всему, много-много раз пережил этот цикл.
Он застыл в оцепенении от действия магии, отличавшейся от той, что он использовал сам, — то ли из-за иных исходных условий, то ли из-за колоссальной силы «Ведьмы», но это длилось недолго.
— Эй ты, откуда взялся? Кто такой? — послышался незнакомый голос. На него смотрел мужчина, что был в лохмотьях не лучше его самих. И взирал он на него взглядом, в котором были смешаны и страх, и настороженность.
Здешний язык Альдебаран понимал. Да, опыта общения с людьми у него было как кот наплакал, но это особого значения не имело. Важно было лишь то, где он и когда.
— Гинунхайв, Остров Гладиаторов, — сказал мужчина, всё глядя на него с недоумением, будто он сказал что-то странное. — «Ведьма»? Да этой истории же сотни лет.
Альдебаран выдохнул в ответ. Вдруг выражение лица мужчины, болтавшего с ним, сменилось на испуг. Всё потому, что выдох его сменился плачем. Он рухнул землю и зарыдал.
«Тебя, моё творение, не победит никто». Эти слова «Ведьмы», что она оставила в уже далёком прошлом, калёным железом жгли его душу.
Он хотел умереть за то, что сделал её лгуньей.
Но не смог.